Из-за угла с чемоданом в руке подходит БЛАНШ. Смотрит на клочок бумаги,
на дом, снова на записку и снова на дом. Непонятно поражена и словно не
верит глазам своим. Само ее появление в здешних палестинах кажется сплошным
недоразумением. Элегантный белый костюм с пушистым, в талию, жакетом, белые
же шляпа и перчатки, жемчужные серьги и ожерелье -- словно прибыла на
коктейль или на чашку чая к светским знакомым, живущим в аристократическом
районе.
Она лет на пять старше Стеллы. Блекнущая красота ее не терпит яркого
света. В робости Бланш и в белом ее наряде есть что-то, напрашивающееся на
сравнение с мотыльком.
читать дальше* * *
БЛАНШ. Именно на комплимент я и напрашивалась, Стэнли.
СТЭНЛИ. Ерунда! Не занимаюсь.
БЛАНШ. Что -- ерунда?
СТЭНЛИ. Комплименты женщинам насчет их внешности. Не встречал еще
такой, что сама бы не знала, красива или нет, и нуждалась бы в подсказке; а
есть и такие, что вообще полагаются только на собственное мнение, что ты им
ни говори. Было время, гулял я с одной такой красоткой. И вот она мне все:
"Ах, я так романтична, ах, во мне столько обаяния". А я ей: "Ну, а дальше?"
БЛАНШ. А она что?
СТЭНЛИ. Ничего. Заткнулась, как миленькая.
БЛАНШ. На том и конец роману?
СТЭНЛИ. Разговору конец -- только и всего. Одни мужчины падки до всего
этого голливудского сюсюканья, а другие -- нет.
БЛАНШ. И вы, безусловно, принадлежите ко второй категории.
СТЭНЛИ. Верно.
* * *
БЛАНШ. Это называется грубой похотью... да, да, именно: "Желание"! --
название того самого дребезжащего трамвая, громыхающего в вашем квартале с
одной тесной улочки на другую...
СТЕЛЛА. Будто бы тебе самой так ни разу и не случалось прокатиться в
этом трамвае!
БЛАНШ. Он-то и завез меня сюда... Где я -- незваная гостья, где
оставаться -- позор.
* * *
БЛАНШ. Ведь ни твердости, ни особой самостоятельности за мной никогда
не водилось. А слабым приходится искать расположения сильных, Стелла. Их
дело -- манить к себе, влечь, и расцветка им нужна нежная, как пыльца на
крылышках у бабочек, она должна привораживать... если больше нечем
расплатиться... за ночь приюта. Вот я и была не так уж добродетельна
последнее время. Я искала приюта, Стелла. То под одной крышей, которая не
умела хранить секретов, то -- под другой... бушевала буря, все время
ненастье, и меня закружило в этом вихре. Разве с этим кто-нибудь
посчитался?.. Мужчины?.. Да им, пока не влюблялись в меня, и невдомек было:
есть я -- нет... А поди попробуй найти поддержку, если не обратишь на себя
внимания, не будешь приметен. Вот слабым и остается -- мерцать и
светиться... вот и набрасываешь бумажный фонарик на электрическую лампочку.
Мне страшно, так страшно. Уж и не знаю теперь -- долго ли меня еще хватит на
всю эту канитель... Теперь на одной беззащитности уже не продержишься:
слабость -- слабостью, а красота -- красотой. А я уже не та.
* * *
БЛАНШ. Как, уже?.. Нравятся вам эти бесконечные дождливые дни в
Нью-Орлеане? Когда час, собственно, уже и не час, а осколок вечности --
свалится в руки, и не знаешь, что с ним делать...
* * *
МИТЧ. Да ничего особенного, Бланш. Просто я хочу сказать, что до сих
пор так и не имел случая разглядеть вас по-настоящему. Так давайте-ка
включим свет, а?
БЛАНШ (испугана). Свет? Какой еще свет? Зачем это?
МИТЧ. Ну, хоть вот эту лампочку под бумажным фонариком... (Срывает
фонарик с лампы.)
БЛАНШ (ахнула и на миг словно онемела от ужаса). Зачем же так?
МИТЧ. А чтобы разглядеть вас как следует, без дураков.
БЛАНШ. Как-то даже и не верится... вы что, и правда решили поглумиться
надо мной?
МИТЧ. А это не глумление -- просто реализм.
БЛАНШ. А я не признаю реализма. Я -- за магию.
Митч смеется.
Да, да, за магию! Я хочу нести ее людям. Заставлю их видеть факты не
такими, как они есть. Да, я говорю не правду, не то, как есть, а как должно
быть в жизни. И если тем погрешила, то будь я проклята именно за этот грех
-- ничего не имею против...
* * *
БЛАНШ (словно сама с собой). Все идет прахом, рушится, выветривается...
А люди -- каются, попрекают друг друга... "Сделай ты то-то и то-то, так мне
бы не пришлось делать того-то и того-то"...
* * *
Спровадив Митча, БЛАНШ налегла на выпивку, не жалея сил. Выволокла свой
кофр на середину спальни. Он стоит раскрытый и весь завален яркими
цветастыми платьями. Так, за выпивкой и разборкой туалетов, она мало-помалу
развеселилась и дошла до экстаза, в котором все радужно и море по колено;
тут-то она и вырядилась в это порядком перепачканное и мятое вечернее платье
белого атласа и сбитые серебряные туфельки с каблуками, осыпанными
бриллиантами. Сейчас прилаживает перед трюмо свою тиару из рейнских камешков
и в восторженном самозабвении шепчет, словно она в обществе невидимо
толпящихся вокруг нее поклонников.
БЛАНШ. А не отправиться ли нам всем искупаться, на плотину у старой
каменоломни -- поплаваем при лунном свете, а? Только вот кто же в состоянии
сесть за руль?.. все мы такие пьяные. Ха-ха! Самое лучшее, когда голова
гудит: поплаваешь -- и как рукой снимет. Только берегитесь -- там, где
затопленный карьер, хоть и глубоко, нырять надо с оглядкой, а то стукнешься
головой о выступ -- вынырнешь только через день... (Дрожащей рукой подносит
ручное зеркало к лицу, чтобы рассмотреть себя поближе. Всхлипнув, с такой
силой хватила им по туалетному столику, что зеркало разбивается. Застонала
негромко, делает тщетную попытку подняться на ноги.)
* * *
СТЭНЛИ. Все это было еще до телеграммы вашего нефтяного миллионера из
Техаса или уже после?
БЛАНШ. Какой еще телеграммы?.. Нет, нет... после! В сущности говоря,
телеграмма пришла как раз когда...
СТЭНЛИ. В сущности-то говоря, никакой телеграммы не было и в помине.
БЛАНШ. О-о!..
СТЭНЛИ. А этого вашего миллионера просто не существует! Да и Митч не
возвращался к вам с розами, потому что я знаю, где он сейчас...
БЛАНШ. О!
СТЭНЛИ. И все это одно только ваше воображение, чтоб его черт побрал!
БЛАНШ. О!
СТЭНЛИ. Одно только вранье, дурацкие выверты, кривлянье!
БЛАНШ. О!
СТЭНЛИ. Да посмотрели бы только на себя! Видели бы вы себя в своих
паршивых обносках... словно ряженая на святках! -- разжилась напрокат этим
тряпьем у какого-то дерьмового старьевщика... Да еще и эту дурацкую корону
нахлобучила! -- царицей вообразила себя, что ли?
* * *
ВРАЧ. Только в самом крайнем случае. (Снимает шляпу, после чего
обесчеловеченная казенная безличность всего его прежнего облика исчезает --
теперь это, скорее, уже просто человек, по-человечески понятный. Голос его,
когда он подходит к Бланш и склоняется над ней, звучит мягко, успокаивающе,
внушая, что ничего страшного не происходит.)
Стоило врачу окликнуть Бланш по имени, как ее страх несколько поулегся.
Зловещие тени исчезают со стен, нечеловеческие голоса и рев джунглей
замирают, да и ее безутешные рыдания унимаются.
Мисс Дюбуа.
Она повернулась и смотрит на него с отчаянной мольбой.
(Улыбнулся. Надзирательнице.) Нет, до смирительной рубашки у нас не
дойдет.
БЛАНШ (тихо-тихо). Попросите ее отпустить меня.
ВРАЧ (надзирательнице). Отпустите.
Надзирательница отпускает Бланш. Стоя на коленях, та потянулась руками
к врачу. Он бережно поднимает ее с пола, берет под руку и, осторожно
поддерживая, выводит из спальни.
БЛАНШ (прижавшись к нему). Не важно, кто вы такой... я всю жизнь
зависела от доброты первого встречного.
* * *
Она плачет безутешно, безудержно, взахлеб. И есть для нее какая-то
странная сладость в том, что теперь она может, не сдерживая себя, оплакивать
сестру, которая больше для нее уже не существует.